Название: «От платформы» до «тесного контакта» с «пролетарским государством СССР»
Дата: 1932
Источник: Сохранено 19 июля 2014 года из http://spb-anarchists.anho.org/nettlau02-14.htm

  * *

Можно только поблагодарить Петра Аршинова за то, что он, по крайней мере, положил конец всяким сомнениям, вызванным его «Платформой», появившейся в октябре 1926 года, ибо он открыто отрекся от анархизма в своем докладе в октябре 1931 года: «Анархизм и диктатура про­летариата.» Ничего лучшего он не мог сделать, как разру­бить запутанный узел своим откровенным признанием того, чего он ждал от анархизма, чего он в нем не нашел и по­чему он не высокого мнения о нем теперь. С такой же откровенностью можно ему сказать, что он — один из многих, не вполне понявших эту идею, один из тех, кто приписывает ей всякие качества и потом ждет от нее чу­дес, которых она не может совершить, особенно по срочно­му заказу. Такие люди обычно отворачиваются от анар­хизма и, уходя, хлопают дверьми. Такие случаи очень обыч­ны. По временам бывает так, что разочарованные встреча­ются чаще, чем люди, вполне проникшиеся духом идеи. Но какое это имеет значение? Наша задача тяжка, и наша работа должна идти своим чередом.

Я обсуждаю этот частный случай потому, что, вследст­вие усердия «платформистов», их попытка привлекла к себе международное внимание. Они вызвали бесконечную полемику во Франции, в то время как в Испании они встре­тили лишь слабый отклик. Петр Аршинов в названной статье признает, что ему высказано было порицание мно­гими деятелями, в числе которых Малатеста, Луиджи Фаб­ри, Себастьян Фор, Волин, М. Корн и даже я сам. Все это вполне правильно, но крайне дурной вкус или очень богатое воображение заставляет Аршинова назвать лидеров испан­ских анархо-синдикалистов и таких товарищей, как Рокер, Зухи, Шапиро, сочувствующими «железной необходимости установления в стране системы пролетарской диктатуры». Он утверждает, что Кропоткин одобрил «пролетарское го­сударство», каким определил его Ленин в книге «Государ­ство и революция». (Страницы 13 и 8). Защищаться про­тив этого незачем и протеста также не требуется.

В конце концов, в чем же дело? Каждый, кто восстает во имя революции, очевидно хочет продолжать эту револю­цию, достигнув ее цели, защитить себя от ее врагов. Рево­люция и узурпация оба могут применять одни и те же на­сильственные средства, но они различаются в том, что ре­волюция делается для блага всего человечества, узурпация же — для пользы группы, отдельных лиц, классов или сос­ловий, представляющих частные интересы. Диктатура вна­чале была командованием, добровольно вручавшимся лицу, по общемупризнанию обладавшему необходимыми качест­вами, на случай бедствия или опасности. Диктатор уда­лялся от власти после того, как его задача была выполне­на, как сделал это в древнем Риме Цинцинат, вернувшийся к своему плугу. Постепенно диктатура вылилась в тирани­ческую узурпацию и превратилась в деспотический цеза­ризм, в самодержавие: впервые это сделал Сулла и Марий, потом Юлий Цезарь подготовил почву для Октавиана (Ав­густа), а вскоре затем — для Тиберия и Нерона. Духовное руководство из рук первых христиан перешло к общему собранию епископов, к папе, от верующих — к священнику. Подобным же образом и внутри социалистических партий и организаций власть переходит в руки исполнительных комитетов, признанных лидеров и т.д. Так обстоит дело во всяком движении, где свобода находится в пренебрежении, где власть создают или подчиняются ей. Это вовсе не неиз­бежно, ибо везде, где творится истинно полезная работа, как, например, в науке, технике, искусстве, где для всякой деятельности необходима надлежащая подготовка, все де­лается теми, кто может выполнить работу наилучшим образом. Их работу рассматривают, сравнивают, и полез­ность ее не зависит от иерархического положения тех, кто ее делает.

Во всяком случае, это — необходимое и нежелательное условие всякой продуктивной работы, и если власть вме­шивается сюда, то в результате получается разложение и понижение продуктивности. Прогресс творится искусством и способностями, тогда как власть, сама по себе бессодер­жательна, может, быть применена и к хорошим, и к плохим целям, может создать нечто полезное или же привилегию, угнетение.

Анархизм желает восстановить творчество на путях ра­зумности, опыта и знания, вернуть ему его место, т.е. осво­бодить его от посторонних влияний, а таковыми являются государство, монополия, невежество, предрассудок и от­сутствие независимости.

Если люди, кто бы они ни были, желают подчиняться таким влияниям, — а всякая диктатура является таким влиянием, — то они не есть и не могут быть анархистами. Если они по какой-нибудь другой причине считают себя анархистами, то они ошибаются, а если они хотят навя­зать такие мнения анархистам, то не смогут этого сделать даже при условии широчайшей терпимости по отношению ко всему разнообразию личных взглядов. Таких людей нель­зя считать анархистами: они принадлежат к числу сторон­ников власти. Петр Аршинов имеет полное право заявить, что он не согласен с анархизмом, и в чем именно он не согласен с ним, и что именно он предпочитает ему, — но он должен понять, что он не может быть в двух разных лагерях в одно и то же время: быть анархистом и сторонни­ком диктатуры, ибо одно исключает другое.

Я узнал из его биографии, напечатанной «Группой рус­ских анархистов в Германии» (Берлин 1922) в книге под заглавием «Гонения на анархизм в Советской России» (страница 48, где напечатан документ, исходящий от его тогдашних ближайших товарищей), что он был рабочим в Екатеринославе, принимал участие в движении с 1904 года, сначала в качестве члена большевицкой партии, вы­пускавшей свой нелегальный закавказский орган «Молот» в 1905-6 г.г. Он стал анархистом в 1906 году, был очень активен в революционной рабочей борьбе последующие годы, едва избежал смерти на виселице и, наконец, в 1910 году попал в тюрьму, где и пробыл до марта 1917 го­да. Он принял участие в октябрьской революции в Москве, принимал участие в издании анархической литературы, а в 1919 году участвовал в организации борьбы с Деники­ным. Позднее он подвергся преследованию в качестве од­ного из тех анархистов, которые не пожелали преклонить­ся перед советской властью. Его активность в махновский период широко известна.

Это весьма почетное прошлое показывает, до какой сте­пени он возлагал свои надежды и веру на прямое револю­ционное действие рабочих анархистов, которые могут увлечь других за собой. Он был ближайшим свидетелем того, как большевики накладывали свою руку на все и становились преобладающей партией. Это больно задело его чувство уже в 1917 году (стр. 5 его брошюры). Таким образом, он измеряет социальные воззрения — достигае­мыми успехами. Такой метод не является доказательством против анархических идей и тактики. Если в наши дни какой-нибудь шарлатан рекомендует патентованные ле­карства, а ученый объявляет о ценном труде, то, при ны­нешнем положении вещей, шарлатан будет продавать ус­пешнее. Именно это и есть причина, почему все усилия должны быть приложены к тому, чтобы воспитывать людей в лучшем направлении. Очевидно, что легче захватить власть, и действовать диктаторскими мерами в течение неопределенного периода времени, который продолжается уже почти 15 лет, чем заставить миллионы, никогда не слышавших об анархических идеях, действовать в согла­сии с анархическими идеями и идеалами. С первых же шагов масса приведена была к молчанию и послушанию. На смену царской власти пришла большевицкая власть. Вышло так, что все осталось более или менее по старому, а настоящая социальная проблема оказалась отодвинутой в будущее: как научатся эти массы быть свободными, как создадут они для себя богатство, разнообразие и красоту жизни, которые и являются подлинной целью социализма? Когда царизм и капитализм управляли ими, то эти цели и этот идеал стояли перед массами. При нынешнем же по­ложении вещей массам запрещено даже лелеять в душе иные идеалы, чем те, которые предлагает им власть. Это означает, что самое святое право человека, право самому работать над своим прогрессом, отнято у масс и что дикта­тура поставила массы в положение индейцев, живших в XVIII веке в иезуитских миссиях в Парагвае. От колыбели до могилы они находились под диктатурой попов и потеряли свое первородство. Такова же фашистская диктатура, калечащая души итальянцев вот уже 10 лет. Только таков может быть результат телесного и духовного порабощения и остановки развития ста миллионов и более русских, уп­равляемых в порядке диктатуры.

Разве не очевидно, что диктаторскими методами можно поддержать всякий режим — за исключением режима, основанного на свободе? Тот же самый 1917 год видел в России несколько авторитарных разновидностей от ца­ризма в январе-феврале до большевизма в ноябре-декабре.

Конечно, было, относительно, довольно много анархис­тов, социалистов, радикалов, либералов также и в Италии, и в 1919-20 г.г. социальный переворот казался близким. Однако,в ноябре 1922 года там установилась фашистская диктатура. Какое отношение все это имеет к анархизму, желающему уничтожить принуждение и не могущему при­нудить людей чувствовать и думать, как свободные люди?

Я хорошо знаю, что люди, очарованные большим успе­хом большевиков, подобно Петру Аршинову, стараются сделать диктатуру приемлемой, изображая ее в качестве простого средства для защиты революции против ее вра­гов. Но где тонко, там и рвется. Если вы позволите власти проникнуть через эту отдушину, то она скоро завладеет всем, как это и случилось в России. Цинцинат вернулся к плугу, но Троцкий к нему не вернулся, а повернул пушки против Кронштадта. В этом и состоит основное различие.

Диктатор не терпит двух мнений, и поэтому Аршинов сам мечтает об интернациональной «однородной програм­ме, единой идеологии и единой тактике, чтобы объединить анархические силы в одну «общеанархическую организацию»» (стр. 4). Он также очень решительно заявляет: «Революционный анархизм не должен отступать перед тем фактом, что система диктатуры означает систему власти и, следовательно, противоречит анархической тео­рии безвластия» (стран. 8). Вот именно! — и вот почему мы отвергаем диктатуру, вот почему мы — анархисты. Если Петр Аршинов думает, что он привлечет на сторону диктатуры кого-нибудь из тех, кто думает как анархист, то он очень наивен. Если он надеется и желает заставить анархистов отказаться от своих идей, доказав им, что Ленин и Муссолини были успешными вождями и что анар­хисты не могут рассчитывать быть такими же вождями, то его антианархическая пропаганда становится нелепой и теряет всякий интерес в наших глазах.

Аршинов, по-видимому, не может или не хочет руковод­ствоваться подлинным смыслом тех слов, которые он вос­производит в качестве цитаты. Я тщательно сравнил при­веденные им слова из того, что я писал в № 11 и 16 «Про­буждения», с тем смыслом, какой он придает этим словам на странице 10. Мне редко приходилось встречать более неправильные и недобросовестные, или плохо понятые, или небрежно переданные цитаты, чем упомянутые выше. Кро­ме того, он пытается представить дело так, что статья в № 16 (июнь 1931 г.), перепечатанная — как определенно заявляет редакция — на страницах «Рассвета» за время с 24 июня до 1-го июля 1931 года, была будто бы первона­чально напечатана в «Рассвете» (стр. 10, примечание). В длинной статье, помещенной в № 11, я обратился ко всем, не стоящим за диктатуру социалистам и к социальным ре­форматорам* с призывом объединиться против большевицкой узурпации и в будущем действовать под лозунгом: «никакой диктатуры». Я также (в № 16, стр. 80) сравнил смены политических систем, единодушно принятых и оста­ющихся на страницах истории: перевороты, произошедшие в марте 1917 года в России, зимою 1918-19 в центральной Европе и испанский переворот 14 апреля 1931 года, — с отсутствием прочных успехов в прежние времена, когда возникали социальные перевороты чисто революционного характера, вроде Парижской Коммуны 1871 года, июньской революции 1848 года, «красных недель» 1909 и 1914 г.г. в Барселоне и Романье, и вплоть до октябрьской револю­ции 1917 года в России, которая и до сего дня может под­держиваться лишь с помощью диктатуры.

В подобном контексте я обычно употребляю термины «гума­ниста» или «социальные реформаторы», и весь мои текст дает чита­телю возможность понять, что я разумею под этими терминами. Если в этом месте было напечатано «социал-реформизм», то это объясня­ется, я думаю, случайным недоразумением при переводе. Во вся­ком случае, сам я строго разделяю «социальных реформаторов» (тех, кто борется за какую-нибудь особую социальную реформу), от «социал-реформистов» (известного типа социалистов, наклады­вающих заплатки на современный строй и отвергающих революцион­ную тактику). Все мы — «социальные реформаторы», но только «умеренные известного типа являются «социал-реформистами.»

Я не сделал из этих фактов тех заключений, которые Петр Аршинов излагает своим читателям (стр. 10). Я толь­ко объяснил в указанных строках, написанных 27 апреля 1931 года, что события 14 апреля относятся к первой кате­гории внезапных перемен и не должны измеряться мерками, приложимыми ко второй категории.

Петр Аршинов также представил и положение в Испа­нии летом 1931 года, когда он посоветовал руководство­ваться русской тактикой дооктябрьского периода 1917 г. для того, чтобы придти к диктатуре, содержание и дух которой могут и не быть тождественными с духом и со­держанием русской диктатуры. Он также утверждает, что Бакунин был сторонником революционной (пролетарской) диктатуры (стр. 8). Все это до такой степени неверно, что говорит либо о неосведомленности Аршинова, или о недоб­росовестности его рассуждений.

 

* *

Огромная перемена, которую принес бы с собою подлин­но свободный и целостный социализм, не может быть ис­черпана в программах, конституциях, правилах, ни вопло­щена в советах, ни выражена в книгах, или брошюрах, или в спорах. Такая перемена означает прогрессивное повы­шение уровня всей жизни в направлении к свободе и соли­дарности. Было бы в одинаковой степени узостью считать такую перемену воплощенной в пролетариях, как и думать, что настоящие и прошлые ступени цивилизации могут быть представлены буржуазией, или аристократией, или духов­ным сословием, или кастой. Эту перемену принесут все живые силы человечества и это движение будет иметь свои взлеты и падения, успехи и неудачи, местные и ми­ровые. Социальные перевороты и внезапные революцион­ные перемены будут плодотворными, будут творить исто­рию только в том случае, если они не будут диктаторскими узурпациями, а будут новой весной и летом, когда, в со­ответствии с посеянным добрым семенем, будет зреть обильный урожай. Такие вещи не делаются в отравленной атмосфере всемогущества ЧК, при помощи свирепого бю­рократического аппарата, направляемого людьми, которые усердствуют для того, чтобы не быть расстрелянными.

Но я хотел бы привести несколько, хорошо продуманных замечаний из статьи опытного русского товарища М. Изидина в «Plus loin» (Париж), написанной в мае 1930 года под заголовком: «Человечество или класс»:

«...В своем движении вперед человечество в каждую данную эпоху выдвигает на первый план задачу борьбы против какой-нибудь формы гнета: уничтожение рабства и крепостничества, свободу совести, уничтожение феодальных привилегий, свержение политического деспотизма, освобождение угнетенных народно­стей, уничтожение наемного труда и т.д. ...» «В нашу эпоху, начиная с Французской Революции, главной формой гнета является капи­тализм, эксплуатирующий труд...» «В современной борьбе классов всякая победа рабочего класса есть победа прогресса и челове­чества вообще; всякое же поражение есть остановка и отступле­ние. Никакое противоречие здесь невозможно: если бы нам когда-нибудь предложили совершить какое-нибудь действие, полезное для интересов пролетариата, но опасное для интересов челове­чества или личности вообще, то мы ответили бы, что здесь ошибка, и что такая тактика бесспорно вредна для самого пролетариата. «Диктатура пролетариата» нам это показывает: партия, которая присваивает себе право говорить и законодательствовать именем пролетариата, создает для последнего режим политического и экономического рабства, который совершенно не дает ему воз­можности воспользоваться завоеваниями той революции, за кото­рую он проливал свою кровь. Нельзя защищать угнетенный класс, попирая ногами права личности, ее свободу мнений, ее человечес­кое достоинство...»

В этих словах хорошо выражено понимание связи инте­ресов человечества, социализма, свободы и науки, а также условии и ритма прогресса.

Петр Аршинов, однако, заканчивает следующим предло­жением, обращенным к анархистам: «Признать историчес­ки неизбежной и необходимой эпоху диктатуры пролета­риата». Это предложение он понимает в том смысле, что — как он старательно поясняет это в уточненных выраже­ниях — необходимо «радикально изменить свое отноше­ние к пролетарскому государству СССР», т.е. к нынеш­нему русскому государству, которое для Аршинова явля­ется зародышем мира «освобожденного труда». Он при­зывает анархистов «вступать в тесный контакт с этим государством» и т.д.

Это является, как показывают последние строки (стр. 15, 16) полнейшей сдачей П. Аршинова перед русским государством, и с этого момента он перестал представлять для наскакой бы то ни было интерес. Во всех революцион­ных партиях бывает известный процент утечки, утечки старых активистов, которые по той или иной причине ухо­дят и иногда отрекаются от своих убеждений. Я помню время, когда знаменитый террорист Тихомиров ушел и вы­пустил свою книгу «Почему я перестал быть революционе­ром», напечатанную в Париже в 1888 году. Я помню анар­хистов, ставших клерикалами, фашистами, социал-демок­ратами и т.д. Иногда они хранят молчание, часто же они испытывают неодолимое желание сокрушить идеи, пере­ставшие быть их идеями. Это физиологические процессы, размягчение, разложение и отбрасывание усталых и не приспособленных. Я не считаю Аршинова одним из таких людей, хотя я и мало знаю его. Я считаю его одним из тех, кто никогда не был анархистом, кто пришел в наши ряды в 1906 году, когда широкая революция, рабочая борьба анар­хистов-террористов привлекла его больше, чем рассчитанная и дисциплинированная тактика большевицкой партии, к которой он принадлежал. По той или иной причине он упустил вернуться к большевикам в 1917 году, когда он уже видел их материальные успехи и когда анархисты бы­ли устранены. Он возвращается к ним в 1931 году, и един­ственные слова, которые можно сказать ему теперь, тако­вы: счастливого пути!